В давние времена, когда Москва еще не знала таких суетливых ритмов, жила-была женщина по имени Татьяна Петровна. Она стояла посреди горницы, сжав пальцами резную спинку дубового кресла. Глаза ее, не мигая, впивались в лицо супруга в Дмитрия Ивановича, с которым прожила два десятка лет. Казалось, знала его как саму себя. Детей Бог не дал сначала “не время было”, потом “подождем еще”, а там уж и вовсе не случилось. Вместе прошли они ипотечные тяготы, бесконечные ремонты, трудные девяностые. Отношения их казались тихими да прочными, без бурных страстей, но с теплом привычной близости.
Дмитрий тяжело вздохнул. Лицо его скривилось, будто от зубной боли, и, не поднимая глаз, он начал говорить медленно, словно объясняя что-то мудреное.
“Лет пять назад случилась у меня шалость одна, бормотал он, разглядывая узоры на персидском ковре. Глупость, ошибка, минутная слабость. Помнишь, у нас тогда черная полоса была? Сорвался я, грех на душу взял… А теперь она объявилась.”
Татьяна молчала, чувствуя, как внутри все сжимается в тугой узел. Чуяло сердце беду неминучую.
“Отыскала меня, говорит, дочь у нас есть, продолжал Дмитрий, все так же в ковер смотря. Три года девочке.”
Мир вокруг Татьяны поплыл. В одно мгновение рушилась вся ее жизнь, все, что строила годами.
“Танюш, клянусь тебе, шагнул к ней Дмитрий, руки протягивая. Чувств к той нет никаких. Люблю только тебя, с тобой и останусь. Понимаешь? Помогать буду деньгами дети не виноваты в грехах взрослых. Но мне они не нужны. Ты одна мне дорога.”
Татьяна опустилась в кресло, обхватив себя руками. Слезы катились по щекам горячими ручьями, но она их не замечала. Муж присел рядом, осторожно коснулся ее плеча.
“Можем все начать сначала, Танюша, шептал Дмитрий, и в голосе его слышалась почти детская мольба. Ошибка это была, случайность. Не угрожает она нам. Клянусь. Прости меня, родная…”
Не один месяц понадобился Татьяне, чтобы простить супруга. Любовь ее оказалась сильнее обиды и боли. Верила свято, что все поправимо. Что двадцать лет брака не рухнут из-за минутной слабости. Дмитрий же был так благодарен, так нежен, что Татьяна почти поверила худшее позади, впереди только светлые дни.
Но время показало иное. Все чаще стал пропадать муж “по делам”. То подарок отвезти дочери, то “в садике утренник, нельзя не прийти”. Вскоре зачастили рассказы о девочке и на лице Дмитрия появлялась улыбка, которой Татьяна давно не видела. Потом зачастили упоминания и матери ребенка, все с большей теплотой в голосе.
“Леночка молодец, хорошая мать, говорил Дмитрий за ужином, разрезая котлету. А Настенька вся в меня. Мои глаза, ямочки на щеках, такой же упрямый нрав.”
Татьяна делала вид, что не замечает перемен в муже, как загораются его глаза при словах о дочери и ее матери. Но боль в сердце росла с каждым днем. Все чаще задерживался Дмитрий после работы, уходил по выходным, отменял их редкие вечера вдвоем. Понимала Татьяна уходит он от нее, уступает место той, что подарила ему дитя…
Переломным стал вечер, когда собирались они в Большой театр. Редкое событие, которого Татьяна ждала весь месяц. Она уже надела платье, поправила прическу, когда Дмитрий, стоя в прихожей с телефоном в руке, сказал тихо: «Таня Настенька заболела. Леночка одна, боится. Я должен поехать». Голос его дрожал, как никогда. Татьяна сняла сережку, потом вторую, медленно прошла в спальню и закрыла за собой дверь. Утром он нашел записку на кухонном столе: «Поеду к сестре в Тулу. Вещи заберу потом». Дом стоял пустой, только часы на стене тикали в такт уходящему времени.
