В ТЕНИ СОБСТВЕННОГО СЕРДЦА
— Слушай, Дмитрий! — голос Надежды дрожал, но в нём чувствовалась твёрдость. — Я уезжаю к бабушке в деревню. И знаешь что? Может, не вернусь.
Мужчина остолбенел, уставившись на жену. Хотел возразить, но она уже не слушала. Смахнув пыль с старого чемодана, Надежда стала швырять в него вещи — будто вырывала с корнем всё, что привязывало её к этому дому. Кофты, юбки, платки — всё летело в сумку, словно в бегстве от пожара.
Прошла неделя. В деревне воздух был иным — чистым, резким, будто сама правда. Телефон Надежды трещал от звонков и сообщений Дмитрия, но она молчала. Лишь раз бросила короткое: «Дайте мне время. Не звоните». И однажды, выйдя на рассвете на крыльцо, увидела под дверью коробку…
…Год назад она и представить не могла, что окажется здесь — в родных краях, у старого дома, босой на холодной земле, с чувством, будто впервые за долгие годы дышит полной грудью.
Дмитрий всегда был властным. Её мысли, чувства, мечты — всё тонуло в его «надо», «ты обязана», «хватит фантазировать». Когда он привёз свою мать жить к ним — даже не спросил. Когда Надежда собралась к бабушке, он взорвался: «Твоё место — рядом с мужем!»
А бабушка… Та самая женщина, что подняла Надежду, когда мать исчезла, бросив ребёнка со словами: «Вернусь скоро». Та, что ночами гладила её по волосам и напевала старинные колыбельные. Которая оставалась, когда весь мир отворачивался.
…В поезде, увозившем её из душного города, Надежда смотрела в окно, а перед глазами вставали картины: бабушка месит тесто, читает вслух сказки, целует в макушку. И тогда, впервые за годы, она поняла — ей нужно домой. Не просто в дом, а туда, где её ждут.
У ворот стояла знакомая фигура. Сгорбленная, но прямая, с палкой в узловатых пальцах.
— Наденька… — прошептала бабушка, и в этом слове было всё: и прощение, и тепло, и безмолвный приют.
Надежда осталась в деревне. Ухаживала за бабушкой, стряпала щи, скребла полы, сажала мальвы. И с каждым днём чувствовала, как внутри просыпается что-то давно забытое. То, что годами давили чужие приказы. Свобода. Воля. Себя настоящую.
Однажды бабушка, вытирая руки о передник, вынесла на крыльцо потрёпанную коробку.
— От деда твоего, — сказала она. — Он по воскресеньям любил рисовать.
Внутри — кисти, краски, холсты. Надежда взяла одну кисть, провела по ладони. Глаза застилали слёзы. Она ведь мечтала рисовать. Когда же она об этом забыла?
С той поры она писала. Сначала робко, потом — с жадностью. Поля, лица, родной дом. Первый портрет она подарила бабушке — седой, морщинистой, живой.
Дмитрий звонил всё реже. Потом прислал: «Вернись. Я осознал». Она прочла — и стёрла.
А через полгода в сельском клубе устроили её первую выставку. В центре висел портрет Анны Михайловны — женщины, которая дала Надежде не просто крышу, а право быть собой.
Там она встретила Николая — местного учителя. Он смотрел на её картины, как на откровение. И когда признался, что влюблён, Надежда впервые не испугалась.
— Я не сбежала, бабушка, — шептала она, сидя у могилы Анны Михайловны. — Я вернулась. Сюда. К тебе. К себе.
Ветер донёс запах свежеиспечённых ватрушек, и она улыбнулась сквозь слёзы — так пахнет родное. Так пахнет любовь. Так пахнет жизнь.
