Свекровь словно кукловод дергает нас за нитки: сегодня осыплет лаской, завтра кинет в угол, как старую игрушку. Но в её дом мы больше не ступим. Никогда.
Когда я выходила за Артёма, даже в страшном сне не думала, что главной бедой нашего брака станет не нужда, не бытовая рутина и даже не наши ссоры. Нет. Настоящей катастрофой оказалась… его мать. Казалось бы, она должна быть поддержкой, будущей бабушкой, родной душой. Вместо этого — переезды, упрёки, слёзы и клятва: к ней больше ни ногой.
Мы с Артёмом с молодости привыкли к самостоятельности. Я после института жила в общаге, потом снимала угол, а позже — целую квартиру. Он после армии тоже обходился без родительской опеки. Своей жилплощади не было, но мы справлялись: платили за съём, даже откладывали на будущее.
Когда умер свёкор, мать Артёма — Людмила Петровна — словно потеряла разум. Рыдания, жалобы, бесконечное «как я теперь одна?». Мы жалели её, конечно — горе же. Тогда она впервые позвала нас к себе.
— Останьтесь, детки… В доме пусто, а мне так тяжело. Вы сэкономите, быстрее накопите. Я вам мешать не стану, честное слово.
Мы, хоть и сомневались, согласились. Жить втроём — не сахар, да и неудобно: до работы далеко, плюс вещи свои перевозить пришлось. Всё загрузили, расселились по углам.
Первые два месяца было сносно. Людмила даже расцвела: смеялась, пекла блины, будто вернулась молодость. Я подумала — ну вот, теперь всё наладится. Она сама уговаривала нас остаться, пока не купим жильё.
Но на третий месяц начался ад.
— Кто чашку здесь поставил?! Я так не держу! — вдруг зашипела она.
— Вы так громко топаете! Мне спать!
— Это вы ко мне напросились, а не я вас звала!
Через месяц нас «вежливо» выставили. Собрали пожитки и уехали. Без криков. Просто с горечью. Думали — хватит.
Но история повторилась. Через полгода Людмила слегла — скрутило спину. Навещали, помогали. После больницы она опять заныла: «Не могу убирать, готовить… Одна пропаду». Артём начал мотаться к ней, а она шептала: «Переезжайте обратно… Будет чисто, уютно, я вас не трону».
Я отбивалась. Но муж уговорил:
— Она клянётся, что изменилась. Тогда был стресс, теперь всё иначе…
Мы снова упаковали коробки, перетащились, попытались ужиться. Второй заход.
Людмила продержалась четыре месяца. Потом — снова: «Ты пол не так моешь», «Это не та кастрюля», а потом — «Вы мне мешаете, убирайся!» Опять. Будто кто-то переключил её, как лампочку. Я даже не кричала — стояла, будто громом поражённая. В глазах мужа — ярость, во мне — ледяная пустота. Мы уехали.
На этот раз — насовсем. Я год не разговаривала с Людмилой. Артём звонил — коротко, по делу.
А потом он проболтался, что я жду ребёнка.
Не прошло и дня, как раздался её голос:
— Приезжайте! Внук — моя кровинушка! Я помогу, соскучилась, всё будет по-другому…
Мы уже решили: берём ипотеку. Первый взнос есть. Съёмная квартира — не конец света. Но третий круг с ней — это выше моих сил.
— Артём, — сказала я, — я не стану с ребёнком плясать под её дудку. У неё нет тормозов. Я не смогу.
Он молча кивнул. Впервые не стал спорить. Потому что понял — всё. Точка.
Пусть Людмила рыдает, падает в обмороки, жалуется всем, что мы её бросили. Мы выбрали покой, безопасность и границы. А ребёнок пусть растёт в доме, где его не вышвырнут, как старый хлам.
Больше — ни шага в её дом. Хоть на коленях ползи…
